День выдался ясный, не по-весеннему жаркий, солнце стояло высоко, и Алесандро мельком усмехнулся мысли о том, что его прежний господин и наставник сказал бы, будто жизнь улыбается ему сегодня. Усмешка вспыхнула и погасла: кому бы сегодня ни светило ясное, казавшееся удивительно безмятежным солнце, его оно вряд ли замечало, как и сама жизнь, явно рассматривавшая сейчас сына Массимо Риарио с интересом холодным и не самым добрым.
Раньше Алесандро никогда бы не подумал, что когда-нибудь въедет в столицу вот так: то ли нежеланным гостем, то ли чужаком, то ли вовсе прокажённым, от которого постараются держаться подальше, и которому даже прежние друзья не пожелают открыть дверь. Всё изменилось. Одни из тех, кто раньше не преминул бы подчеркнуть близость к дому Риарио, теперь чурались его из-за предательства главы рода, другие, похоже, боялись навлечь на себя тень, дать повод заподозрить их в опасной близости к мятежникам. И те, и другие держались тихо, а ещё явно ждали - ждали, что будет дальше, ждали, как повернётся судьба герцогского наследника, ждали, как лягут карты и как правильнее и безопаснее будет держаться.
Алесандро не пытался стучаться в закрытые двери и старался убедить себя в том, что понимает отступившихся, не винит никого из них за это отступничество, и сам на их месте вёл бы себя так же. Пытался, вот только удавалось плохо: не оставляло чувство, будто во рту горько и пепел на зубах скрипит, стоит только вспомнить кого-нибудь из тех, кого теперь больше нельзя считать своим. А в том, что нельзя, Алесандро не сомневался: отступившийся - более не "свой", и мысль об этом заставляла запоминать, подсчитывать, мысленно записывать - чтобы потом припомнить эти ясные и удивительно чёрные дни всем, кому припомнить будет нужно.
В чёрный день и Парабрана казалась чёрной, и не спасали ни солнечный свет, ни весёлые голоса на улицах, ни яркие краски. Проезжая по улице, Алесандро смотрел по сторонам и видел всё будто бы сквозь пелену ночной темноты, и всё тот же горький пепел острее любой пряности чувствовался на губах. И многократно сильнее, почти болезненным этот острый вкус делала мысль о человеке, к которому сегодня предстояло явиться.
Алесандро думал о герцоге с тех пор, как пришла весть о гибели отца и о том, кто его убил. Мечтал о мести, мучился бессильной яростью и едва не терял от неё голову, а, узнав о том, чьим оруженосцем его сделали эти события, так рвал и метал, что привёл в ужас мать, женщину, отнюдь не слабую сердцем. Кое-как успокоившись мыслью о том, что должен сохранять хладнокровие, с трудом сумел взять себя в руки, но тёмная ярость не ушла, только притихла, притаилась в сердце. И сейчас, спешиваясь перед дворцом, юноша с трудом отгонял от себя красочную и на редкость сладостную картину того, как вонзает светлейшему дону кинжал в грудь - и будь что будет после.
"Не время. Не место и не время", - Алесандро сжал губы в одну твёрдую линию. - "Даже не думай. Будь почтителен и улыбайся. Или хотя бы просто помни о почтительности."
Решить проще, чем сделать: следуя по залам за провожатым, Алесандро даже не заметил, как левая рука сжалась в кулак так, что костяшки пальцев побелели. Несколько невысоких ступеней, окна, стены, резьба на дверях - здесь было редкостно красиво, а он почти не смотрел по сторонам, замечая гораздо меньше, чем следовало бы, и будучи гораздо более рассеян, чем допустимо.
Подходя к последнему порогу, Алесандро невольно опустил взгляд - почуял, что тот, вспыхнув, может выдать слишком быстро слишком многое - а потом сделал ещё один шаг и сам опустился на одно колено, чтобы выразить почтение новому господину и наставнику.
- Светлейший дон, я - Алесандро Риарио, сын покойного герцога Массимо, - стоило некоторого труда не дать голосу дрогнуть при упоминании имени отца. - Прибыл, чтобы должным образом представиться вам и верно служить, как предписано и как должно, - взгляд Алесандро так и не поднял, чуя, что в нём по-прежнему светится отнюдь не искреннее почтение достойного оруженосца.